Сегодня "день тишины" - сообщения не идут в зачёт баллов для социальной версии, а потому могу продолжить публикацию повести.
Продолжение.

(С) Х «Следующее утро было не похоже на тысячи утр, прожитых Юлсом до этого. Оно засияло радостью прежде, чем взошло солнце! Горня цепь ещё заслоняла проснувшееся светило, но на северо-западе, где выступал скалистый мыс, всё плавало в пунцовой дымке, и маленькие домики, оторвавшиеся от города и убежавшие вперёд к морю, начинали уже сверкать, как раскрытые перламутровые раковины.
Та, которая под цвет травы, расчёсывалась узким гребнем, выточенным из дерева. У неё были русые волосы, по которым от темени шли разводы, как ручьи, выбегающие из леса. Они были и цвета ореха и оттенка золы, а одна широкая прядь ото лба такого нестерпимо солнечного поющего цвета, что даже в пасмурный день от неё всё светилось.
Она не могла ни минуты постоять спокойно; плясала, пела и прыгала, а он смотрел на неё с тем немым благоговением, которое много веков спустя обретёт язык в испанских романсеро и песнях трубадуров.
В юной любви всё впервые и всё равнозначно. Только с годами – которые придут к Юлсу ещё так не скоро! – приобретается опыт сердца. Он научает различать огненный взор, впившийся в душу, как жало, от самоотверженного поступка в тишине и молчании. Ведь зрелую любовь люди строят совсем по иным критериям.
Но если б не было вихря и пламени наших юных лет, из чего бы мы создавали будущее?
При свете нового дня Юлс рассмотрел, наконец, хорошенько владения маленькой пастушки, ставшей отныне его женой.
В пещере, напоминавшей скорее кладовую, чем хижину, вся утварь состояла из нескольких овечьих шкур, куска толстого войлока да из глиняных сосудов всевозможной величины и различного назначения.
Во всех домах того времени сосуды заменяли и сундуки, и зерновые лари, бутылки для масла и бочонки. Каждый из них формовался и обжигался по-особому: у иных были широкие, у иных узкие горла. Амфоры для жидкостей покрывались изнутри проваренной смолой. Большие хлебные сосуды лепились из сырой глины. Возле одного лежала каменная ручная зернотёрка и несколько сит, сплетённых из тростника и травы. В корчагах менее объёмистых хранились припасы чечевицы, белых бобов, гороха, сухого лука и чеснока. В совсем маленьких припрятывались лакомства и пряности: изюм, тмин, анис, семена сельдерея. Стояла здесь и баклага с ячменным вином; зёрна плавали в ней вровень с краями. Туда же были вложены и тростинки без коленцев.  Напиток оказался слишком крепок; Юлс потянул и захлебнулся с непривычки.
Впрочем, едва ли вино было приготовлено девушкой для себя. Юлс находил вокруг вещи, явно не принадлежащие женщине. Так в углу стояло несколько пар обуви – нечто вроде сапог; изготовленных из куска сыромятной воловьей кожи. Тут же в вещевом сосуде хранились и простейшие кожевенные инструменты: бронзовый нож с серпообразным лезвием, набор шил, гребень и скребок для снятия мездры и шерсти.
Юлс вопросительно посмотрел на неё. И тогда она, как умела, знаками и жестами, не закрывая при этом рта (из чего он не понял опять, разумеется, ни слова), объяснила, что её отец и братья пасут в горах скот. Они приходят раз в несколько дней за провизией. А мать и младшенькие – она показала их размеры, самый крошечный, вероятно, не превышал мизинца! – живут вон там (она потащила его за руку), видит ли он их домик? Конечно, отсюда не разглядишь; просто халупа близ моря. Но ка бы то ни было, то был её дом, а значит, теперь и его, и он разыскивал его с большой прилежностью.
Потом Юлс принялся так же, как перед этим жилое помещение, обследовать и дворик, По нему важно разгуливали несколько ручных павлинов. В одном углу валялись пара мотыг, а в другом стояли козлы, на которых сушилась свежерастянутая шкура. Любопытствуя, он потрогал её пальцем.
Та, которая под цвет травы, расхохоталась, всплеснув руками. Её смешило, что Юлс не знает употребления самых простых вещей. Как смогла, она принялась показывать и что и как делается: старательно скребла мездру, потом принесла другую кожу, смазанную жиром и уже пропитавшуюся им, и принялась неумело мять её, хотя то было совсем не женским занятием. Однако когда Юлс попробовал мять сам, у него получилось ещё хуже.
Та, которая под цвет травы, замесила немного глины, достала тугой моток ременной бечевы, ровным слоем обмазала его, оставив широкое горло наверху, поставила на круглую лепёшку – донышко и вынесла на солнцепёк. Так почти в каждом доме исстари лепилась обиходная посуда для домашнего употребления; ведь не напасёшься покупать всякую мелочь у гончаров!
Когда глина засохла, она потянула за свободный конец бечевы и, понемногу размотав весь клубок, оставила горшочек полым. Теперь следовало только обжечь его на углях.
Показала она Юлсу и как красят в диком шафране шерсть и как прядут здешние женщины; в её руках скоро завертелось веретёнышко, и, как живая, сама собой полилась между пальцами нить. (Юлс подумал про себя, что уж этого ему не постигнуть вовек!)
Глядя на него, Та, которая под цвет травы, покатывалась со смеху.
- О доброе солнце! – восклицала, вероятно, она. – У него же не руки, а крюки! Мне достался парень, который свалился из заоблачного царства. Приходится  надеяться, что когда мы спустимся вниз и станем жить на берегу в нашем доме, он вдруг окажется искусным рыболовом. Иначе как я его покажу родичам?
Но в общем, хотя она и ворчала, ей нравилось, что Юлс охотно брался за любую работу, даже за ту, которой чуждались мужчины её племени, считая её женским делом. Юлс же ничего не знал про это. Он с одинаковым восхищением следил за каждым её движением и всему пытался подражать. В нём не было обычного мужского высокомерия, которое так рано испытывает на себе почти всякая женщина, даже любимая. И за это он был ей особенно мил. Она видела его простодушность и усердие.
И днём, когда он вдруг обнял её прямо под горячим и ярким солнцем, не пряча от завистливых богов своей любви, она успела ещё подумать, что лжёт даже сам язык: не женщина отдаётся мужчине, а мужчина отдаёт себя женщине, она – распорядительница его времени и его души…»
Продолжение следует.

Сообщениями и комментариями уже набрала баллы на социальную версию, а потому публикую продолжение повести.
Продолжение.

(С) IX «Та, которая под цвет травы, спала сладко и крепко, слегка приоткрыв рот. В ней оставалось много детского, хотя она уже стала женщиной. Никогда, ничем ещё не гордился так Юлс в своей жизни, как тем, что она предалась ему безбоязненно и радостно. Она и заснула так быстро потому, что доверила ему себя. Отныне он делался её защитой! Он прижал её к себе с воскресающей силой, руки его были надёжны, как пристанище.
Она вздохнула, но не проснулась.
Затихнув, Юлс молча и растроганно следил за дрожащими струйками воздуха, которые поднимались от тлеющих углей, едва освещая бедную утварь, сосуды и миски из красной и серой глины.
…Когда они вошли в пещеру, её сухие быстрые губы коснулись его рта, ставшего вдруг как воспалённая рана. Поцелуй был крепок и мгновенен, словно птица клюнула и отлетела.
Он ждал не дыша, уронив руки.
Они стояли посреди хижины, не зная, кто они теперь друг другу. Наконец она сделала не жест, а намёк на него; это было движением внутри. Он отозвался, как будто его стукнули молотом. Все их эмоции были сейчас оголены и бесхитростны. Едва они приникли друг к другу, как ощутили пронизывающий удар, который прошёл через их трепещущие тела, и одновременно, почти в беспамятстве, вскрикнули обнимая друг друга.
Рапсоды и поэты! Ещё и ещё раз воспойте любовь, потому что она – смелая надежда мира! Когда люди засыпают в тяжёлом предчувствии войн, с нерассеявшимися страхами, она одна дышит полной грудью!
И разве можно прожить без надежды в этом мире? Разве можно целоваться, рожать детей, садиться за письменный стол перед кипой чистой бумаги? Только надежда – вопреки всему, посреди развалин, за спиной у которых хаос и вопли, – только она стоит одна, вырастая почти до облаков и протягивая руку отчаявшимся.
Пусть губы её солонее слёз, она всё-таки улыбается ими! Она может обойти трижды земной шар со сбитыми ногами и готова защитить каждого своим телом. Она знает то, о чём забыли другие.
И даже если Земля станет бесплодной и мёртвой – сгорят её травы, обуглятся леса и иссякнут реки, – небо останется прежним; его богатое звёздное шитьё не потускнеет, и мириады человеческих глаз, устремляемых вверх от века, сохранят там, отпечатавшись на небесном негативе, свет своей любви и надежды.
Так не отвлекайтесь же, поэты и рапсоды, на ненависть! Спешите прославить любовь, которая живёт рядом с вами! Пожалуй, только она, бесплотная и неосязаемая, одна реальна посреди мира реальнейших вещей, которые можно ощупать, съесть, поджечь и уничтожить, но которые не прибавляют нам мужества жить.»
Продолжение следует.

Продолжение.

(С) VIII «Он прижал её к себе так плотно, что почувствовал её рёбрышки. Лёгкие волосы касались его подбородка. От них пахло цветущей маслиной. Он опять ощутил, что ему сдавило горло, и уже не мог выпустить её, хотя испуганный зрачок блеснул у него под локтем.
Тогда она закричала.
Откуда-то из другой жизни эхом разнеслись бесчисленные крики и вопли женщин. Юлс испугался так, что руки его задрожали крупной дрожью. Он отпустил её внезапно, и она, потеряв равновесие, упала на колени.
На миг он увидел её лицо, запрокинутое к небу. От яркого света на нём не было теней. Оно казалось плоским, как стёртый лик идола.
Юлс подошёл к скале и уткнулся лбом в камень.
Когда он обернулся, она уже уходила к пещере. Он не пошёл за ней. Его оглушило отчаяние, хотя он и не понимал, в чём виноват. Он сидел молча и одиноко, глядя вниз не на долину с её чужим для него городом, а на море, так долго заменявшее ему и дом и родину.
Море было неподвижно, без волн, без единого всплеска. Под покровом облаков, заслонивших его от солнца, само цвета золы, оно принимало в себя мерные капли начинающегося вдали дождя. Тучи шли стороной. Молнии вспыхивали фиолетовым отблеском, но, приближаясь, белели. Облака то сжимались, то разжимались. Слои их внезапно падали светлейшим дождём или сгущались в туман – и вода тоже меняла свою одежду. Она стала густой, как изумруд. Тесёмка пены стягивала каменистое горло берега.
Горизонт помутнел, день клонился к вечеру. Потянуло сырым ветром, и холодок пробежал между лопатками Юлса. Он сидел усталый, но успокоившийся. Хотя он не двигался всё это время, ему показалось, что ноги его прошли очень долгий путь. Он только не знал ещё, что это любовь – дорога в чудеса.
Та, которая под цвет травы, пришла сама позже, протягивая, как примирение, полную до краёв чашу. Парное молоко пенилось и слегка шипело. Юлс выпил его молчаливый и умиротворённый. Она взяла его за руку и повела за собой…»
Продолжение следует.

Продолжение.

(С) VII «Острый голод внезапно сдавил ему желудок. Осушив чашу, он скосил глаза на жаровню. Тогда она повела его вглубь, откинув занавес из тростниковых стеблей, – и на миг он опять испугался, что она превратится в эти стебли, а платье её станет сухой листвой. Он даже протянул руку, чтобы удержать, но в этот момент она глянула через плечо, и рука его оказалась простёртой ладонью вверх, словно он о чём-то просил.
Она не поняла и заспешила. Большой кусок томлёной баранины лежал уже перед ним на глиняном блюде. Глина была плохо обожжённой и шершавой на ощупь. Горько-сладкие острые травы сдабривали яство.
Сидя напротив на овечьей шкуре и обхватив поднятые к подбородку колени, она смотрела, как он ест. Свет в пещере был зеленовато-красным; шипели угли в жаровне, солнце просачивалось сквозь тростник. Её льняное платье, крашенное молодой крапивой, уже выгорело и потеряло первоначальную яркость. Оно было как свежее сено.
– Та, которая под цвет травы, – сказал он насытившись, – благодарствую за еду.
Он назвал её так потому, что не знал её настоящего имени и не умел спросить об этом. А она впервые услышала его голос. В тишине пещеры он прокатился гулко, как удар по воловьей струне.
Взгляд её стал простодушно-изумлённым: может быть она думала, что он нем? Ведь он так долго молчал. Она подпёрла кулачками острый подбородок и засмеялась. Смех её тоже отразился от каменных стен, но нежнее и звонче.
Она потянулась на цыпочках к высоко висевшему кожаному меху, но не смогла достать и жалобно оглянулась. Юлс вскочил, без труда снял тяжёлый бурдюк. Тогда она нацедила в старый искривлённый рог чёрного вина. Струя почти не просвечивала на свету.
Юлс пил не отрываясь, и ему казалось, что он касается губ, пахнущих ягодами. Она собрала глиняную посуду и вышла из пещеры. Он двинулся тотчас следом.
Обернувшись, она указала кивком на овечью шкуру, где можно было отдохнуть. Но он не хотел оставаться без неё. И так они вместе вышли и мыли посуду у ключа, который лился из скалы серебристой нитью. Пузырьки газа оседали на коже, когда они подставляли руки.
Он впервые разглядел её глаза: они походили тоже на зачерпнутую воду, искрящуюся на солнце.
– Та, которая под цвет травы! – повторил он громко и радостно.
Она силилась понять, хмурилась, сердилась, но он твердил её новое имя упрямо и так долго, что понемногу она стала привыкать к нему.
Расставив посуду на солнцепёке, они пошли перегонять коз, привязанных на тонких и длинных верёвках. Козы были лохматы и норовисты. Они упирались острыми копытцами в камень. Его пьянило солнце и недавно выпитое вино, такое густое и пахучее. То и дело он окликал девушку.
Потом они принялись бегать, как сытые тигрята, гоняться друг за другом. Он схоронился за камень – тяжёлый, коричневый, со слюдяными тусклыми жилами – и с удовольствием следил, как она растерянно оглядывалась, ища его. Быстро перебирая босыми ножками, она взбегала на камни, прикладывая ладонь к бровям.
Он не выдержал и крикнул из своей засады голосом сдавленным и ликующим:
– Э-гей! Та, которая под цвет травы! Сюда!
И она кинулась к нему…»
Продолжение следует.