Елена_Дракон
28.09.2021 15:34
Продолжение повести (Х)
Сегодня "день тишины" - сообщения не идут в зачёт баллов для
социальной версии, а потому могу продолжить публикацию
повести.
Продолжение.
(С) Х «Следующее утро было не похоже на тысячи утр, прожитых Юлсом до этого. Оно засияло радостью прежде, чем взошло солнце! Горня цепь ещё заслоняла проснувшееся светило, но на северо-западе, где выступал скалистый мыс, всё плавало в пунцовой дымке, и маленькие домики, оторвавшиеся от города и убежавшие вперёд к морю, начинали уже сверкать, как раскрытые перламутровые раковины.
Та, которая под цвет травы, расчёсывалась узким гребнем, выточенным из дерева. У неё были русые волосы, по которым от темени шли разводы, как ручьи, выбегающие из леса. Они были и цвета ореха и оттенка золы, а одна широкая прядь ото лба такого нестерпимо солнечного поющего цвета, что даже в пасмурный день от неё всё светилось.
Она не могла ни минуты постоять спокойно; плясала, пела и прыгала, а он смотрел на неё с тем немым благоговением, которое много веков спустя обретёт язык в испанских романсеро и песнях трубадуров.
В юной любви всё впервые и всё равнозначно. Только с годами – которые придут к Юлсу ещё так не скоро! – приобретается опыт сердца. Он научает различать огненный взор, впившийся в душу, как жало, от самоотверженного поступка в тишине и молчании. Ведь зрелую любовь люди строят совсем по иным критериям.
Но если б не было вихря и пламени наших юных лет, из чего бы мы создавали будущее?
При свете нового дня Юлс рассмотрел, наконец, хорошенько владения маленькой пастушки, ставшей отныне его женой.
В пещере, напоминавшей скорее кладовую, чем хижину, вся утварь состояла из нескольких овечьих шкур, куска толстого войлока да из глиняных сосудов всевозможной величины и различного назначения.
Во всех домах того времени сосуды заменяли и сундуки, и зерновые лари, бутылки для масла и бочонки. Каждый из них формовался и обжигался по-особому: у иных были широкие, у иных узкие горла. Амфоры для жидкостей покрывались изнутри проваренной смолой. Большие хлебные сосуды лепились из сырой глины. Возле одного лежала каменная ручная зернотёрка и несколько сит, сплетённых из тростника и травы. В корчагах менее объёмистых хранились припасы чечевицы, белых бобов, гороха, сухого лука и чеснока. В совсем маленьких припрятывались лакомства и пряности: изюм, тмин, анис, семена сельдерея. Стояла здесь и баклага с ячменным вином; зёрна плавали в ней вровень с краями. Туда же были вложены и тростинки без коленцев. Напиток оказался слишком крепок; Юлс потянул и захлебнулся с непривычки.
Впрочем, едва ли вино было приготовлено девушкой для себя. Юлс находил вокруг вещи, явно не принадлежащие женщине. Так в углу стояло несколько пар обуви – нечто вроде сапог; изготовленных из куска сыромятной воловьей кожи. Тут же в вещевом сосуде хранились и простейшие кожевенные инструменты: бронзовый нож с серпообразным лезвием, набор шил, гребень и скребок для снятия мездры и шерсти.
Юлс вопросительно посмотрел на неё. И тогда она, как умела, знаками и жестами, не закрывая при этом рта (из чего он не понял опять, разумеется, ни слова), объяснила, что её отец и братья пасут в горах скот. Они приходят раз в несколько дней за провизией. А мать и младшенькие – она показала их размеры, самый крошечный, вероятно, не превышал мизинца! – живут вон там (она потащила его за руку), видит ли он их домик? Конечно, отсюда не разглядишь; просто халупа близ моря. Но ка бы то ни было, то был её дом, а значит, теперь и его, и он разыскивал его с большой прилежностью.
Потом Юлс принялся так же, как перед этим жилое помещение, обследовать и дворик, По нему важно разгуливали несколько ручных павлинов. В одном углу валялись пара мотыг, а в другом стояли козлы, на которых сушилась свежерастянутая шкура. Любопытствуя, он потрогал её пальцем.
Та, которая под цвет травы, расхохоталась, всплеснув руками. Её смешило, что Юлс не знает употребления самых простых вещей. Как смогла, она принялась показывать и что и как делается: старательно скребла мездру, потом принесла другую кожу, смазанную жиром и уже пропитавшуюся им, и принялась неумело мять её, хотя то было совсем не женским занятием. Однако когда Юлс попробовал мять сам, у него получилось ещё хуже.
Та, которая под цвет травы, замесила немного глины, достала тугой моток ременной бечевы, ровным слоем обмазала его, оставив широкое горло наверху, поставила на круглую лепёшку – донышко и вынесла на солнцепёк. Так почти в каждом доме исстари лепилась обиходная посуда для домашнего употребления; ведь не напасёшься покупать всякую мелочь у гончаров!
Когда глина засохла, она потянула за свободный конец бечевы и, понемногу размотав весь клубок, оставила горшочек полым. Теперь следовало только обжечь его на углях.
Показала она Юлсу и как красят в диком шафране шерсть и как прядут здешние женщины; в её руках скоро завертелось веретёнышко, и, как живая, сама собой полилась между пальцами нить. (Юлс подумал про себя, что уж этого ему не постигнуть вовек!)
Глядя на него, Та, которая под цвет травы, покатывалась со смеху.
- О доброе солнце! – восклицала, вероятно, она. – У него же не руки, а крюки! Мне достался парень, который свалился из заоблачного царства. Приходится надеяться, что когда мы спустимся вниз и станем жить на берегу в нашем доме, он вдруг окажется искусным рыболовом. Иначе как я его покажу родичам?
Но в общем, хотя она и ворчала, ей нравилось, что Юлс охотно брался за любую работу, даже за ту, которой чуждались мужчины её племени, считая её женским делом. Юлс же ничего не знал про это. Он с одинаковым восхищением следил за каждым её движением и всему пытался подражать. В нём не было обычного мужского высокомерия, которое так рано испытывает на себе почти всякая женщина, даже любимая. И за это он был ей особенно мил. Она видела его простодушность и усердие.
И днём, когда он вдруг обнял её прямо под горячим и ярким солнцем, не пряча от завистливых богов своей любви, она успела ещё подумать, что лжёт даже сам язык: не женщина отдаётся мужчине, а мужчина отдаёт себя женщине, она – распорядительница его времени и его души…»
Продолжение следует.
Продолжение.
(С) Х «Следующее утро было не похоже на тысячи утр, прожитых Юлсом до этого. Оно засияло радостью прежде, чем взошло солнце! Горня цепь ещё заслоняла проснувшееся светило, но на северо-западе, где выступал скалистый мыс, всё плавало в пунцовой дымке, и маленькие домики, оторвавшиеся от города и убежавшие вперёд к морю, начинали уже сверкать, как раскрытые перламутровые раковины.
Та, которая под цвет травы, расчёсывалась узким гребнем, выточенным из дерева. У неё были русые волосы, по которым от темени шли разводы, как ручьи, выбегающие из леса. Они были и цвета ореха и оттенка золы, а одна широкая прядь ото лба такого нестерпимо солнечного поющего цвета, что даже в пасмурный день от неё всё светилось.
Она не могла ни минуты постоять спокойно; плясала, пела и прыгала, а он смотрел на неё с тем немым благоговением, которое много веков спустя обретёт язык в испанских романсеро и песнях трубадуров.
В юной любви всё впервые и всё равнозначно. Только с годами – которые придут к Юлсу ещё так не скоро! – приобретается опыт сердца. Он научает различать огненный взор, впившийся в душу, как жало, от самоотверженного поступка в тишине и молчании. Ведь зрелую любовь люди строят совсем по иным критериям.
Но если б не было вихря и пламени наших юных лет, из чего бы мы создавали будущее?
При свете нового дня Юлс рассмотрел, наконец, хорошенько владения маленькой пастушки, ставшей отныне его женой.
В пещере, напоминавшей скорее кладовую, чем хижину, вся утварь состояла из нескольких овечьих шкур, куска толстого войлока да из глиняных сосудов всевозможной величины и различного назначения.
Во всех домах того времени сосуды заменяли и сундуки, и зерновые лари, бутылки для масла и бочонки. Каждый из них формовался и обжигался по-особому: у иных были широкие, у иных узкие горла. Амфоры для жидкостей покрывались изнутри проваренной смолой. Большие хлебные сосуды лепились из сырой глины. Возле одного лежала каменная ручная зернотёрка и несколько сит, сплетённых из тростника и травы. В корчагах менее объёмистых хранились припасы чечевицы, белых бобов, гороха, сухого лука и чеснока. В совсем маленьких припрятывались лакомства и пряности: изюм, тмин, анис, семена сельдерея. Стояла здесь и баклага с ячменным вином; зёрна плавали в ней вровень с краями. Туда же были вложены и тростинки без коленцев. Напиток оказался слишком крепок; Юлс потянул и захлебнулся с непривычки.
Впрочем, едва ли вино было приготовлено девушкой для себя. Юлс находил вокруг вещи, явно не принадлежащие женщине. Так в углу стояло несколько пар обуви – нечто вроде сапог; изготовленных из куска сыромятной воловьей кожи. Тут же в вещевом сосуде хранились и простейшие кожевенные инструменты: бронзовый нож с серпообразным лезвием, набор шил, гребень и скребок для снятия мездры и шерсти.
Юлс вопросительно посмотрел на неё. И тогда она, как умела, знаками и жестами, не закрывая при этом рта (из чего он не понял опять, разумеется, ни слова), объяснила, что её отец и братья пасут в горах скот. Они приходят раз в несколько дней за провизией. А мать и младшенькие – она показала их размеры, самый крошечный, вероятно, не превышал мизинца! – живут вон там (она потащила его за руку), видит ли он их домик? Конечно, отсюда не разглядишь; просто халупа близ моря. Но ка бы то ни было, то был её дом, а значит, теперь и его, и он разыскивал его с большой прилежностью.
Потом Юлс принялся так же, как перед этим жилое помещение, обследовать и дворик, По нему важно разгуливали несколько ручных павлинов. В одном углу валялись пара мотыг, а в другом стояли козлы, на которых сушилась свежерастянутая шкура. Любопытствуя, он потрогал её пальцем.
Та, которая под цвет травы, расхохоталась, всплеснув руками. Её смешило, что Юлс не знает употребления самых простых вещей. Как смогла, она принялась показывать и что и как делается: старательно скребла мездру, потом принесла другую кожу, смазанную жиром и уже пропитавшуюся им, и принялась неумело мять её, хотя то было совсем не женским занятием. Однако когда Юлс попробовал мять сам, у него получилось ещё хуже.
Та, которая под цвет травы, замесила немного глины, достала тугой моток ременной бечевы, ровным слоем обмазала его, оставив широкое горло наверху, поставила на круглую лепёшку – донышко и вынесла на солнцепёк. Так почти в каждом доме исстари лепилась обиходная посуда для домашнего употребления; ведь не напасёшься покупать всякую мелочь у гончаров!
Когда глина засохла, она потянула за свободный конец бечевы и, понемногу размотав весь клубок, оставила горшочек полым. Теперь следовало только обжечь его на углях.
Показала она Юлсу и как красят в диком шафране шерсть и как прядут здешние женщины; в её руках скоро завертелось веретёнышко, и, как живая, сама собой полилась между пальцами нить. (Юлс подумал про себя, что уж этого ему не постигнуть вовек!)
Глядя на него, Та, которая под цвет травы, покатывалась со смеху.
- О доброе солнце! – восклицала, вероятно, она. – У него же не руки, а крюки! Мне достался парень, который свалился из заоблачного царства. Приходится надеяться, что когда мы спустимся вниз и станем жить на берегу в нашем доме, он вдруг окажется искусным рыболовом. Иначе как я его покажу родичам?
Но в общем, хотя она и ворчала, ей нравилось, что Юлс охотно брался за любую работу, даже за ту, которой чуждались мужчины её племени, считая её женским делом. Юлс же ничего не знал про это. Он с одинаковым восхищением следил за каждым её движением и всему пытался подражать. В нём не было обычного мужского высокомерия, которое так рано испытывает на себе почти всякая женщина, даже любимая. И за это он был ей особенно мил. Она видела его простодушность и усердие.
И днём, когда он вдруг обнял её прямо под горячим и ярким солнцем, не пряча от завистливых богов своей любви, она успела ещё подумать, что лжёт даже сам язык: не женщина отдаётся мужчине, а мужчина отдаёт себя женщине, она – распорядительница его времени и его души…»
Продолжение следует.
1
